Человек человеку — кот - Андрей Балабуха

Отправив кусочек ветчины в рот, Саб вздрогнул.

Что-то с этой ветчиной было не так. Она обладала каким-то не таким вкусом. Неправильным.

Чувствуя, как внутри у него все заледенело, Саб взял салфетку, выплюнул на нее полупрожеванный кусок и осторожно положил на край подноса.

Вот как, значит. Выходит, это случилось и с памятью бортового компьютера. Ну что ж, он вовремя спохватился.

Сгрузив поднос на спину паука-прислужника, Саб набрал на пульте необходимую команду и жадно уставился на экран, по которому шустро побежала змейка программы, сканирующей состояние памяти бортового компьютера. Минут через пять она остановилась, открыла пасть и выдала результат: «Стопроцентная норма. Оснований для опасений нет».

Саб ошарашенно покачал головой.

Неужели он ошибся? Но ведь ему же явственно почудилось… Может, и в самом деле — почудилось? А если нет? Если процесс разрушения памяти зашел так далеко, что программа сканирования уже не в силах выполнять свою функцию и ее лишь имитирует? Может быть, корабль, как раз сейчас, медленно, но верно разваливается, теряя один важный узел за другим? Еще немного, и дойдет очередь до системы жизнеобеспечения. Тогда он наконец-то получит доказательства…

— Вы не должны отказываться от еды, — сказал паук-прислужник. — Почему вы передумали? Вы съели так мало.

Саб медленно провел ладонями по лицу.

Все верно. Это ошибся он. Сканирующие программы опростоволоситься не могли. И значит, его просто подвела память. Что неудивительно, если вспомнить, сколько он не пробовал настоящую ветчину. А сколько еще…

Интересно, сможет ли он через десять лет, наконец-то вернувшись на Землю, ощутить вкус настоящей ветчины? По идее, к этому времени он должен превратиться в полную развалину. Да, наверное, так и получится. Он еще будет двигаться, думать, даже предаваться каким-то нехитрым, доступным очень пожилым людям удовольствиям, но на самом деле жизнь его кончится.

Стоило ли тратить ее на то, чтобы перенаселенная Земля смогла заполнить частью скопившейся на ее поверхности биомассы еще один до той поры девственный мир? И кто знает, кем он мог стать, если бы не подписал идиотский контракт, не оказался в этом старом, неумолимо несущемся к намеченной цели космическом бульдозере?

Саб хихикнул.

Мелкое, противное хихиканье неудержимо рвалось из его горла, словно там вдруг включился миниатюрный аппаратик по его производству, работающий беспрерывно, с вечной гарантией и неистощимым запасом сырья. Оно длилось и длилось, это хихиканье.

А потом послышался очень серьезный голос прислужника.

— Я рад, что вы пришли в хорошее настроение. Может быть, это позволит вам съесть еще немного пищи? Вы должны получить свою норму, иначе вашему телу не хватит энергии для нормальной жизнедеятельности.

По идее, идиотское замечание паука должно было вызвать еще более неудержимое хихиканье, но этого не случилось. Заводик оказался не таким уж долговечным. Он просто создавал такую видимость, развеявшуюся, стоило лишь Сабу вспомнить о том, что подобное было не раз и не два, а гораздо-гораздо большее количество раз. Еще бы, ведь он провел на этом корабле десятки и десятки лет, большую часть своей жизни, и она, эта часть, умудрилась вместить в себя — все. Абсолютно все.

И крайнюю степень отчаяния, и радость, и надвигающееся неудержимо, словно вражеский бронепоезд, безумие. Все, все. И вот эта-то невозможность выкинуть что-то новое, породить какую-то новую мысль, касающуюся положения, в котором он оказался, дав согласие на полет, его и остановила. Тот заводик. Поскольку огромная протяженность пути, вместила в себя и его, причем опять же не раз и не два.

— Так вы будете продолжать питаться? — спросил паук-прислужник.

— Кончено, — сказал Саб. — Давай сюда поднос.

И голос его был почти так же бесцветен, не содержал никаких эмоций, как и голос прислужника. Может быть, только не было в нем посторонних хрипов. Но зато был он сиплым, как и положено голосу мужчины, уже уверенно перешагнувшего порог старости.

Поднос был снова подан ему в руки, и Саб опять установил его на пульт, откушал, не испугавшись отпробовать от пресловутой ветчины. И конечно, в этот раз вкус ее не показался ему таким уж странным. Но даже если бы и показался? Какое это имело значение для человека, на какое-то время осознавшего невозможность выкинуть что-то новое, заставить себя самого испытать необычные, неизведанные ранее ощущения, которых так жаждало его теперь уже увядающее тело?

Нет, оно, конечно, увядало и раньше, так же как с определенного возраста начинает увядать тело любого обычного человека, но тогда это было еще не так заметно, тогда действие разрушающей его энтропии маскировал здоровый цвет кожи и упругие, накачанные на тренажере мускулы. Тогда. Сейчас же от этой маскировки не осталось ни малейшего следа. Старость уничтожила ее, добросовестно и окончательно, как проливной дождь, смывая с лица красотки покрывавший его макияж, превращает недоступную богиню просто в мокрую и испуганную, нуждающуюся в защите и теплом ночлеге женщину.

Саб взял чашечку кофе и, отхлебнув из нее, очень спокойно отметил, что наконец-то сумел назвать имя этого своего врага, осмелился его обозначить. Старость. В конце концов, он получил-таки одно преимущество, обменяв его на чистую кожу и тугие мускулы. Возможность не боясь называть имена своих врагов и осознание, что они, в общем-то, не так уж и страшны.

В самом деле. Та же старость. Может ли она сделать с ним нечто большее, чем уже совершила?

Нет? Так к чему тогда ее бояться? К чему все эти прыжки и преисполненные внутреннего смысл театральные жесты? Не проще ли продолжать делать свое дело и попытаться использовать оставшееся время с толком?

Саб допил кофе, поставил пустую чашечку на поднос и, чувствуя в животе блаженную тяжесть, от которой его желудок стал уже постепенно отвыкать, закурил сигарету.

Он не часто себе позволял такое, не желая без нужды перегружать отвечающий за обновление воздуха репликатор, но сейчас это сделать стоило. Он чувствовал — стоило.

Паук-прислужник, повинуясь его команде, убрал поднос и удалился. А Саб курил, тихо, исподтишка радуясь тому, что вкус хорошей сигареты все еще доставляет ему удовольствие. Исподтишка потому, что боялся это ощущение удовольствия спугнуть, снова свалиться в пропасть отчаяния по безвозвратно ушедшей жизни.

Впрочем, так ли ему это сейчас грозило?

Он все же сумел совладать с собой, со своим отчаянием, и не доказывает ли это то, что хотя он и ослабел телом, но дух его все еще силен, все еще способен держать разум, сотрясаемый выныривающими из темной ямы подсознания образами, в подчинении? И если это верно, то чего ему сейчас бояться? Враг временно отступил, дал передышку, дал возможность насытится и даже получить удовольствие от хорошей сигареты. Почему бы это не использовать дальше?

Кто мешает ему сейчас, например, заняться котом. Сегодня, в конце концов, его день рождения. Он решил это еще на прошлой неделе. А вот чему, кроме всего прочего, он научился за время пребывания на своем старом космическом бульдозере, так это не менять подобных решений. Тут стоит только начать.

И значит — баста. Сегодня день рождения кота. Точка.

Он затушил сигарету, ткнув ее в выдвинувшуюся из пульта чашечку пепельницы, встал с кресла и даже слегка потянулся.

По крайней мере, ему захотелось так поступить, и он это сделал. Это было неплохим знаком.

Стараясь ступать широко и уверенно, он прошел в жилую секцию и миновав кухонный комплекс, тренажер, около десятка горшочков с ухоженными и выращенными по всем правилам растениями, мимо маленького пульта, за которым так удобно, к примеру, читать тексты, но которым он не любил пользоваться, поскольку следить за состоянием корабля с него было нельзя, он протопал в самый угол, где находилась корзинка кота.

Зверь лежал там. Он уже неделю не вылезал из своей корзинки. А миска с водой сегодня была не тронута, о чем свидетельствовал индикатор на ее боку. Судя по нему, кот сегодня к ней даже не подползал. Видимо, уже не хватило сил.

Значит — все верно. Тянуть дальше не имеет смысла. Только подвергать кота ненужным страданиям.

И все же…

Наверное, надо было приниматься за работу, но Сабу пришло в голову, что прежде стоит сделать небольшую паузу. Из уважения к смерти. Все-таки то, что он сейчас намеревался проделать с котом, называлось смертью. И пусть за ней обязательно последует возрождение, но смерть на мгновение все равно является смертью. Она требует известного почтения. Если угодно — ритуала.

Саб хмыкнул.

А кто совершит подобный ритуал над ним, если смерть придет до того, как он достигнет цели? Паук-прислужник?

Впрочем, не стоит об этом сейчас думать, совсем не стоит.

Саб осторожно погладил кота по голове, и тот, слегка приоткрыв рот, выдавил хриплый звук, очевидно мяуканье. Кое-где шерсть на его теле частично выпала, и сейчас, лежа в своей корзинке, кот более всего напоминал брошенный как попало, заслуженный, вытертый многими ногами меховой коврик.